— Дура ты, дура, дура и есть! Думала не говорить тебе, пусть бы Бог тебя наказал за твою глупость — да не могу, совесть задушила! Ты хоть соображаешь, что сделать-то собираешься?! Ты собираешься продать свою — и только свою, до брака нажитую собственность! А та, что вы теперь приобретете, на кого бы ее ни записали, будет — общая! Супружеская! И, в случае чего, делится пополам! Он уже раз разводился, а жена его, вспомни, что тебе про него говорила!

— Да она просто гадюка! — вступилась Лёся. — Она, представляешь…

— А ты откуда это узнала?! — уперев руки в боки, стала грозно наступать на нее Лена. — От него, от родного-единственного! А ей даже договорить не дала, трубку швырнула! Я одно знаю: кто раз разводился, тот и другой, и третий, если что, разведется. Я ничего плохого не хочу сказать — живите, раз живется, была б охота… Но помни: в случае развода окажешься в коммуналке, не говоря уж о том, что хорошую квартиру своей матери профукаешь… Откажись, пока не поздно, придумай что-нибудь!

— Он об этом просто не подозревает… — задумчиво прошептала Лёся. — Ему и в голову не приходит, что мы можем когда-нибудь… Фу, Ленка, глупость какая! И сказать же такое! Да ну тебя! — и облегченно махнула рукой.

Но о забавном том разговоре Лёся все-таки поздним вечером, прижимаясь к его голой заросшей груди и увлеченно блуждая по ней пальчиком, рассказала Олегу, как о нелепой шутке, над которой предполагала вместе посмеяться… Но, приподнявшись на его оцепенелое молчание, она чуть не проглотила язык, увидев, как посерело и пошло пятнами лицо обожаемого мужа, как по-неандертальски свирепо выдвинулась нижняя челюсть, а большие добрые и светлые глаза вдруг сузились до черных азиатских щелок, источавших звериную ненависть. Вместо любимого, словно немного простуженного голоса, из его рта вдруг вырвался сиплый свист нападающей рептилии:

— Да как с-смеет эта страш-шная з-завистливая прош-шмандовка пороч-чить наш-ши ч-чистейш-шие ч-чувства… З-задуш-шить ее з-за это…

Потом Олег взял себя в руки. Ужасная, действительно демоническая маска не спа́ла — а будто медленно ушла в глубь лица. Он перевел все в шутку, легонько приобнял оторопевшую от его непосредственной реакции жену, чмокнул в пушистый висок, взъерошил ей волосы:

— Глупенькая моя малышка, веришь всяким старым неудачницам…

Но она подняла на мужа глубокий, будто прозревающий взгляд и молчала. Он холодно отстранился:

— Как хочешь. Я ни на чем не настаиваю. Желаешь считать меня подлецом — пожалуйста. Твое дело.

Олег поднялся и, на ходу нервно вытряхивая из пачки сигарету, стремительно вышел на балкон, широко распахнув и сразу же плотно затворив за собой дверь. Апрельская ночь быстро дохнула мягкой прохладой. Где-то вдалеке пели Пасху…

Потом вроде бы, «перемололось» — а вопрос о новой квартире отпал как бы сам собой, словно табуировался. И все же Лёся чувствовала — и знала, что то же самое чувствует и муж, — что в хребте их молодого брака будто застрял с того дня зазубренный осколок, из тех, что десятилетиями носят в себе ветераны давних войн, привыкнув к ним и особо от них не страдая, но всегда подспудно держа в уме ежедневную возможность рокового перемещения смертоносного железа на какой-нибудь последний миллиметр. В Олеге что-то неуловимо изменилось: его ежечасная нежная забота о жене вдруг стала на глазах принимать чудовищные, как бы извращенные формы; недоумевающая Лёся уговаривала себя списывать его странные, ни с чем не сообразные слова и действия на общую мужскую неловкость во всем, что касается тонких чувств, ставила его поступки в один ряд с детскими трогательными порывами… Не станешь же всерьез осуждать четырехлетнего мальчика, смастерившего, в надежде порадовать любимую мамочку подарком, милого и страхолюдного медвежонка из спинки ее же нового дорогого пальто… Или станешь?

В следующем месяце выпала Лёсе нечаянная надежда: удачливая бывшая их с Леной однокурсница оказалась одним из ведущих модельеров знаменитого московского модного дома Галины Платоновой и, приехав на показ новой коллекции в Петербург, случайно позвонила прежней подружке. Выслушав печальную повесть о рыночной «секции», — ужаснулась, выбрав момент, переговорила со своей недоступной патронессой… И что же? Уже вечером она радостно звенела Лёсе в трубку, довольная негаданно выпавшей ролью благодетельницы:

— Представляешь, в десятку! Просто как специально! Я ей говорю: самая, мол, перспективная девчонка у нас на курсе, дизайнер от Бога, даже свой модный дом имела, просто не повезло — чего удивительного, в наше-то время… А она, такая: мне, типа, как раз в питерском филиале одного толкового модельера-конструктора не хватает. В общем, расклад такой: мы завтра в одиннадцать улетаем, но в девять она тебя ждет в гостинице — со всеми эскизами и, желательно, хоть с одним готовым платьишком… На тебя отведено четверть часа — и это много! Она тетка нахрапистая, в три минуты просекает, кто перед ней, так что выложись по-максимуму! Понравишься — и с понедельника можешь на работу выходить! Я уж постаралась: описала тебя как второго по гениальности — после нее самой — модельера Земли и окрестностей, так что не подведи давай! Пиши адрес…

Лёся заметалась. Олег, как мог, помогал. В четыре руки разбирали папки со старыми и новыми эскизами, выискивали лучшие, подкрашивали, доводили до совершенства, глубокой ночью гладили, отпаривали и упаковывали Лёсин показательный шелковый костюм, когда-то побивший рекорды заказов в бесславно погибшем «Хеленсе»… В пять, дрожа от усталости, она сказала сочувственно внимавшему мужу:

— Я должна поспать хоть два часа, иначе завтра просто упаду в этой гостинице прямо на пол, — и, заведя их грозный будильник на семь, почти без чувств повалилась под одеяло.

Когда Лёся проснулась, бойкое майское солнце в совершенной тишине рвалось в комнату сквозь тонкие занавески. Олег не спал: подперев голову ладонью, он с нежностью разглядывал спящую жену и, когда та приоткрыла глаза, чуть прикоснулся губами к ее переносице:

— Спи-спи… — и заботливо подоткнул одеяло.

— Который час? — пробормотала Лёся, смутно уловив, что солнце уже какое-то не утреннее, слишком зрелое.

Ее мгновенно подбросило: часы показывали двадцать минут первого.

— Что?!! — непостижимым образом она оказалась уже стоящей на полу — босая, лохматая, в короткой мятой рубашке. — Будильник не прозвенел?!!

— Я придушил его, — безмятежно улыбнулся муж. — Хотел дать тебе выспаться: ты вчера совершенно измоталась, так нельзя… А утром лежал и любовался тобой — ты спала так красиво… так женственно… И эти твои волосы на подушке… Ресницы трепетали… Интересно, что ты видела во сне… Я смотрел на тебя и думал: как же я люблю эту женщину!

— Но… Платонова… — все еще классически не верила глазам и ушам Лёся.

— Перетопчется старая карга, — небрежно махнул рукой Олег.

— Подумаешь, невелика птица.

Лёся кричала и плакала до вечера, безобразно опухнув и почти ослепнув от слез, — такого не было даже в день похорон матери — но ничего, кроме: «Да брось ты, оно тебе надо?», от мужа так и не добилась: казалось, он искренне не понимал ни своей вины, ни причины ее бурного горя…